Огрызок

Вечерело. Холодный липкий туман опустился на прибрежные скалы, песок, камни, лежащие по грудь в воде, на зеленоватые мелкие волны, пенящиеся запоздалым гневом. Острова легли в полумрак, в туманную постель, словно давно этого ждали. Посмотри в лицо зелени, посмотри на себя, отраженном в зеленой воде, ты скажешь — холодно, сын шотландии. И тоска, выползшая из тумана, как призрачная бесшумная змея, возьмет тебя за горло нежными стальными объятиями.
Лагин спустился к самой воде, припадая на левую ногу. Его белый, еще недавно шикарный костюм, измялся и был порван на плече. Стрелять не будут, думал он, лег щекой на щербатый камень, обросший с одной стороны мхом. Лицо занемело, блаженная прохлада. Лагин расслабился — впервые за день. Болело все тело, но еще больше болело где-то в груди. Он не справился, он подвел Маринэ. Где-то по пути он выронил браунинг и был безоружен перед любым, кто пойдет искать его сюда.
Родольф не прощает врагов. О, нет. В привычки крутого скандинавского парня это не входит. Лагин поморщился, перевернулся на спину, лег затылком на камень. Небо, темное, с фиолетовыми прожилками нависало над ним. Я мог бы вернуться на родину, думал Лагин, глядя в это небо. Небо было скандинавским тоже. Лагину даже казалось, что Маринэ где-то рядом, и сейчас она скажет: поручик, давайте без фантазий. Не скажет. Лагин почувствовал вдруг резко, как проткнутый шилом насквозь, как вышел из него весь воздух. Маринэ. Он закрыл глаза. Маринэ ты моя, Маринэ.
"Мне нужен мой парабеллум". Он оставил его в ящике стола в той комнате, что снимал у фру Янсен. Комната на втором этаже, с тесной, наклонной крышей, под которой, как под открытым капотом машины, приютилась его кровать.